Аламагуса-3

Продолжаем публикацию большой статьи Антона Богатова "Аламагуса". Предыдущие части читать здесь: первая и вторая.

Фрактальная аномия

В истории права дисномия (именование объектов ad hoc, как удобно для конкретного случая) всегда выступает предшественницей аномии: если сову можно назвать глобусом, то почему бы законодательство о защите животных не распространить на модели земного шара, да и на всю полиграфическую продукцию вообще? В результате возникает аномия при формальном наличии писаного права и даже регулярного правоприменения, но получившийся правопорядок оказывается фальшивым как самоварное золото. "Услужный подход" к телекоммуникациям это трогательное единство, частно-государственное партнерство: операторы связи получают возможность обманывать пользователей, продавая им, например, "тарифные планы", то есть ценники, а государство, взамен, получает возможность устанавливать произвольные требования к самим операторам связи, перекладывая на их плечи и бюджеты публично-правовые функции, вроде пропаганды или элементов оперативно-розыскной деятельности. Этакий гоббсовский левиафан наизнанку. "Массаракш" в терминологии братьев Стругацких…

На самом деле, соотношение правовой дисномии и аномии несколько парадоксально, напоминая историю о первичности курицы и яйца. Дело в том, что любое писаное право иерархично и логично, то есть отличается от бесправия наличием системной взаимосвязи норм между собой. Собственно, юрист как раз и отличается тем, что умеет эту взаимосвязь видеть и использовать для адекватной интерпретации нормы. В этом смысле право отграничивает дозволенное от недозволенного, должное от недолжного, области полной свободы усмотрения субъекта от областей с ограниченной свободой и областей со свободой отсутствующей, то есть от областей запрещенного. В условиях дисномии право утрачивает логичность и иерархичность, области правового регулирования сначала напоминают пятна на шкуре жирафа, а потом и вовсе пересекаются друг с другом, образуя причудливый узор. Некий порядок за этой конструкцией просматривается, но если подвергнуть ее строгому анализу, то корреляционные характеристики и энтропия окажутся на уровне хаоса. То есть изображение областей регулирование похоже на фрактал: видимость порядка при наличии хаоса.

Отсюда следует фундаментальная особенность фрактальной аномии: изобилие невзаимосвязанных норм не порождает право, но порождает правоприменение. Чем больше случайных норм ad hoc, правовых заплаток, принятых "по случаю", тем меньше права в данном правопорядке. Иначе говоря, таким путем право превращается в имитацию права, упорядоченность – в хаотическую ее имитацию, правопорядок – в беззаконие, лишь имитирующее правопорядок, правоприменение становится по сути своей произвольным. Аномию в условиях изобилия правовых норм можно назвать "фрактальной аномией" или аномией имитации правопорядка. Экономические последствия такой аномии очевидны: с одной, частной, стороны, бизнес начинает продавать потребителям имитацию экономического блага, с другой, публичной, стороны, возникают бизнес-паразиты, которые получают деньги и извлекают прибыль, не производя вообще никакого блага, паразитируя на обязанности экономических агентов заключать с ними сделки. С третьей стороны, государство, как уже отмечалось, устанавливает произвольные требования к экономическим агентам, исходя из своих интересов, иногда – интересов вполне персонифицированных.

Вообще говоря, любая экономическая система представляет собой некоторое подобие двигателя внутреннего сгорания. С одной стороны, необходим нагреватель, топка, сжигающая ресурсы для увеличения количества движения микроструктуры. Персонал должен крутиться как белка в колесе! С другой стороны, необходим холодильник для снижения неизбежно растущей в результате повышения температуры энтропии, то есть упорядочение. Прибыль, подобно циклической работе, возникает в области, ограниченной "экономическими изотермами и адиабатами". Понятно, что право представляет собой аналог холодильника, упорядочивает и структурирует экономическую деятельность. Имитация холодильника путем "подкрутки" термометра на торпеде некоторое время работает, но очень скоро гордый кулак дружбы напомнит о невозможности имитации объективного закона. Аномия и есть неисправность холодильника, дефицит охлаждения, прикрываемый имитацией путем искажения показаний термометра.

В современном мире право становится придатком экономики: декларируется цель создания максимально комфортной правовой среды для бизнеса. Однако, это означает, что холодильник становится частью нагревателя, что приводит к кризису и краху системы в среднесрочной перспективе. Такие кризисы наблюдались неоднократно, их относительно локальный характер связан только с незавершенностью процесса интеграции права в экономику, поэтому в кризисных ситуациях правовые механизмы еще срабатывают, упорядочивая и соединяя в структуру разлетающиеся осколки. С другой стороны, нагромождение норм по любому поводу лишает человека навыка самостоятельного мышления, к инволюции сначала когнитивной, а затем и эмоциональной сфер психики. Такой человек легко поддается несложной манипуляции, ему нетрудно продать все что угодно, он напоминает верблюда в Сахаре с удовольствием покупающего мешки с песком…

Итак, искусственное дисномическое внедрение в групповое сознание отрасли связи услужной модели телекоммуникаций вместо титулярной, то есть "услуга" вместо "аренды", обязательственное отношение вместо вещного, породило в отрасли состояние аномии, при котором правовые институты вступают в противоречие с общественными отношениями, составляющими объект этих институтов. Мертоновская аномия особого рода – фрактальная аномия, при которой правовые институты умножаются настолько, что экономически эффективным становится либо бизнес паразитический, либо действующий в "промежутках" между зарегулированными областями. Это справедливо не только в отношении телекоммуникаций: термин "услуга", лишенный в континентальном праве даже легального определения, оказался чрезвычайно удобным как для бизнеса, так и для государства. В свою очередь, все тот же Роберт Мертон в известной работе семидесятилетней давности "Социальная теория и социальная структура" предложил пять стратегий адаптации к аномии, о которых будет сказано далее – конформизм, инновация, ритуализм, ретритизм и, наконец, бунт, надо подчеркнуть, не против государства и правового порядка, а против аномии как противоположности правопорядка даже в форме его, правопорядка, имитации.

Можно заметить, что искусственность и противоречивость дисномии все равно заметна внимательному наблюдателю через анализ языковых конструкций. Например, "пользователь услугами" (должно быть "заказчик услуг") вместо "пользователь сети", единственность деятельности в области связи (в лицензии вносятся наименования видов деятельности, а не сами виды деятельности), да и сама деятельность "в области" связи вместо "предоставление связи". Никакой "аномизирующий" законодатель, занятый поточным производством нормативных актов, не сможет затолкать все уши подлинных отношений в туман аномического нагромождения законодательных актов.

Левиафаново благо

Отрасль телекоммуникаций оказалась в двойственном положении с самого начала ее либерализации, то есть перехода от единого "обязанного перед обществом" (incumbent) оператора к парадигме "сети связи общего пользования", состоящей из частных сетей связи. С точки зрения своего субъектного состава сеть связи общего пользования представляет собой неформальный "кондоминиум", неправосубъектное сообщество операторов взаимодействующих сетей, объединенных по принципу змеи, плывущей на черепахе посреди Амазонки: "сброшу – укусит, укушу – сбросит". При этом любое государство рассматривало связь как ключевой элемент своей инфраструктуры и довольно жестко препятствовало использованию связности в качестве инструмента конкурентной борьбы, что, впрочем, не предотвратило пиринговые конфликты и войны, причем не только в Интернет.

Однако, развитие интернет существенным образом изменило ситуацию: вместо инфраструктуры "субъекты международного права" неожиданно для себя получили полнофункциональную структуру распространения информации. Мало того, эта структура оказалась неподведомственной какой-либо публичной юрисдикции, в результате чего коллизии правопорядков из экзотических дел, рассматриваемых судами в течение лет, если не десятилетий, превратились в юридическую обыденность, зачастую требующую немедленной реакции не витающих в эмпиреях высокого правотворчества высоких судов, а правоохранительных и судебных органов "земельного" уровня. Кроме того, создание непротиворечивого легального описания либерализованной отрасли в рамках услужной парадигмы оказалось просто невозможным – на самом деле по причине отсутствия объекта и предмета регулирования. Сначала законодатели переживали по этому поводу, а потом привыкли и научились извлекать удовольствие.

Мало того, публичные власти государств очень быстро убедились в политической значимости интернет: какие-то непонятно откуда взявшиеся частные лица вдруг приобретали и так же легко теряли популярность миллионных аудиторий, незнакомые люди объединялись в малые и средние группы, из которых буквально за считанные годы вырастали и уходили в небытие группы большие… Мессенджеры обеспечили возможность содержательного общения миллионам людей, создали альтернативные средства массовой информации, толком никому не подконтрольные. И все это происходило гораздо быстрее, чем вращались потроха традиционных политических институций. Такая свобода недолго пугала политиков – они научились ей пользоваться. Но не все. И не везде.

Самая простая, примитивная реакция публичной власти на "структуризацию" интернет вполне очевидна и традиционна до политического автоматизма: организовать и возглавить, неорганизованное и невозглавляемое обесценить, запретить и покарать. Проблема лишь в том, что интернет по своей технологической природе имеет встроенные механизмы защиты связности от внешнего воздействия: все-таки, DARPA занималась военными разработками, причем иногда у нее это великолепно получалось. Кроме того, непонятно, как ненароком не выбросить ребенка вместе с грязной политической водой. И уж совсем непонятно, на каких легальных основаниях всем этим заниматься: попытки установить правовой порядок в Интернет всякий раз сталкиваются с юридическими сложностями, которые никто не научился разрешать сколько-нибудь удовлетворительным образом.

Первая юридическая проблема - это проблема юрисдикции: какой правопорядок должен регулировать информационные отношения между объектами, находящимися в разных юрисдикциях. Юридически непротиворечивого решения этой проблемы так никем и не найдено. Фактически, каждое государство рассматривает весь интернет как принадлежность своей юрисдикции, просто некоторые части, увы, недоступны для правоприменительных органов. Обязали собственника Telegram, а он взял, и не обязался. Запретила Болгария интернет-казино, а они взяли и не запретились. В этом случае государство принимает обиженно-разозленный вид и отрезает от себя ренегатов разного рода фильтрами и блокировками. Вроде как "ну и сидите там сами на своем горшке, но без меня!" Оборотной стороной проблемы юрисдикции стал вопрос налогообложения доходов от деятельности в Интернет, причем, в первую очередь – косвенными налогами. Российский законодатель, располагая банхаммером Роскомнадзора, придумал формальные критерии, на основании которых требует от продавцов "электронных услуг" постановки на налоговый учет и уплаты НДС под угрозой блокировки. Само решение не новость для мира, в отличие от механизма принуждения. КНР, например, пока не использует свой блокировщик в фискальных целях.

Вторая проблема – это проблема безопасности и устойчивости. Отношения между суверенами где-то, наверное, актуально существующего международного права обычно не отличаются любвеобильностью, напоминая песочницу детского сада: толкаются, ругаются, а при случае могут и совком огреть, или песком в глаза сыпануть. Отсюда растет паранояльный ужас государства, инфраструктуру которого контролирует другое государство: не каждый способен доверять льву так, как это делает кладущий собственную голову в пасть хищника дрессировщик, тем более, что такие фокусы нередко заканчиваются прискорбно для шоумена. Поверить в то, что интернет имеет встроенные механизмы защиты устойчивости, публичная власть публично не может. Или делает вид, ради демонстрации своего доминирующего положения, чем провоцирует другие юрисдикции принимать защитные меры. Тем более, что никаких мер на самом деле не требуется и вся борьба сводится к имитации, зачастую, приводящей к космическому росту выручки отдельных интересантов.

Третья проблема - это проблема контента, отчасти связанная с двумя предыдущими. С одной стороны, контент формирует общественное сознание, причем все в большей и большей степени: СМИ и художественно-публицистическая литература постепенно уступают роль "инженеров человеческих душ" социальным сетям и прочим "организаторам распространения информации". С точки зрения государства наиболее ценным ресурсом организаторов распространения информации (ОРИ) в "социоинженерном" качестве является модерация со всеми ее инструментами от банхаммера до мягкой "предупреждалки". С другой, контент отражает состояние сознания – как общественного, так и частного, что, казалось бы, предоставляет широчайшие возможности для оперативной работы спецслужб. В таких условиях публичные власти любой страны стараются искать баланс между блокировкой "чужой" социальной инженерии и оперативными возможностями…

Однако, блокировка контента сталкивается с распиаренной адептами объективного права концепцией прав человека, которая предусматривает абсолютное право на свободу слова и печати, которое может быть ограничено законодателем только в исключительных случаях для защиты других прав человека. Поскольку число поводов для ограничения распространения информации становится все больше и, следуя закону Вебера-Фехнера, обещает расти по экспоненте, то отечественный законодатель изобрел особое субъективное право: право на отсутствие информации. Определенная логика в этом институте имеется: если информация причиняет вред (в частности, психическому или психологическому здоровью), то человек, в силу права на благоприятную среду обитания, вправе не подвергаться воздействию такой информации. Решать, какая именно информация вредна для детей, а потом и взрослых, будет, естественно, опосредованное государством общество как источник социальной нормы.

Реакция европейских юристов на "безинформационное право" парадоксальна: сначала полное неприятие этого института, но по прошествии некоторого времени срабатывает механизм Овертона и логики окружающей дискурсивной среды, и те же самые европейские юристы вдруг начинают признавать, что "в этом что-то есть". Нетрудно предсказать, что данное изобретение российского законодателя имеет большое будущее не только в Европе, но и в США и Великобритании, в которой уже в открытую говорят о необходимости очистки информационных овец от вредных информационных же козлищ. В ближайшее время ЕС также сдвинется с места: ожидается директива или даже регламент, которым операторам связи государств-членов ЕС будет предписано блокировать… террористический (читай – экстремистский) контент в течение часа после получения соответствующего требования от правоохранительного органа (не суда!) Отсюда до реестра запрещенных сайтов и проекта "Ревизор" ровно один шаг, причем естественный и логичный. Дело пошло в тело.

Таким образом, с точки зрения государства инфокоммуникации представляют собой ценнейший ресурс – инфраструктура информационного обмена (телекоммуникации), на которую накладывается инструмент пропаганды (контент). Естественное желание публичной власти заключается в суверенизации такого ресурса, причем под суверенизацией понимается, с одной стороны, недоступность обладанию внешних агентов, с другой стороны – возможность установления произвольных требований к операторам ресурса. Учитывая, что государство рассматривает себя как квинтэссенцию общественного блага, государственная пропаганда считается благом, а антигосударственные и, постепенно, "внегосударственные" информационные воздействия – вредным злом, отравляющим психику гражданина, и подлежащим фильтрации в рамках реализации безинформационного права, как яд душевный. В отношении инфраструктуры государство ждет от ее операторов осуществления оперативно-розыскной деятельности в интересах государства.

Кроме того, государство активно создает и защищает ниши для тех, кто своим абсолютным этатизмом заслуживает права паразитировать на экономике. Операторы фискальных данных, удостоверяющие центры, поставщики фискальных накопителей, СОРМ, СХД, DPI,  все эти ЕГАИСы и прочие Меркурии, обслуживание контрольно-кассовой техники и прочие, и прочие бизнесы такого рода, не производящие какое-либо полезное благо и существующие только постольку, поскольку государство волевым решением обязало "реальный" бизнес оплачивать деятельность подобного рода организаций. С другой стороны государство непосредственно оплачивает деятельность некоторых организаций, не производящих полезное благо – от поставщиков "ревизоров" до неясных пока "технических средств противодействия угрозам". Реализация такой политики возможна только в условиях фрактальной аномии, в противном случае логическая системная взаимосвязь правовых норм просто не позволит придать видимость легальности бесчисленным обременениям и ограничениям. Логика – штука ригидная и пропаганде не поддается.

Вышесказанное никак нельзя понимать, как утверждение о наличии некоей злой воли в действиях государства и бизнеса. Напротив, психологи знают, что в основе любого поведения психически здорового человека всегда лежит позитивное намерение, людей, ищущих "что бы такого сделать плохого" на госслужбе, как и в руководстве бизнеса не бывает, каждый стремится совершить благо не только для себя, но и для общества. Причем для госслужащих приоритет общественного блага общепринят. Вопрос только в том, как они это благо понимают и какими средствами стремятся его достичь. Из этого отнюдь не следует отсутствие коррупционных мотивов, но даже отъявленный коррупционер все равно стремится создавать благо для общества в целом, просто не забывая при этом свои собственные интересы. Остальное делает великая сила самоубеждения.

Фрактальная аномия оказывается идеальной юридической средой для совмещения делового и государственного интереса. Пусть это совмещение носит имитационный характер – качественную имитацию заметить трудно, а при нежелании замечать, так и вовсе невозможно. Но гармония отношений длится ровно пока длится и соблюдается неявный и неформальный уговор между бизнесом и государством – уговор, согласно которому деятельность сторон регулируется здравым смыслом и основным законом этики. Как только уговор рушится – рушится и целесообразность аномии, которая превращается в кошмар "регуляторного беспредела" для слабой стороны. За редчайшими и непродолжительными исключениями слабейшей стороной оказывается, бизнес, который в принципе ничего не может противопоставить воле государства.

Действительно, в силу закона Вебера-Фехнера каждое последующее регуляторное воздействие должно быть кратно мощнее предыдущего, в противном случае его просто не заметят. Действие закона Вебера-Фехнера в социальной среде ограничивается либо здравым смыслом и добровольным воздержанием законодателя, либо правом, которое, посредством правоприменительных органов, формирует цепочки отрицательных обратных связей, препятствующих "разносу" социальной системы. По существу, основная цель и содержание права как раз и состоит в противодействии произвольному регулированию по закону Вебера-Фехнера, других системных регуляторов "холодильного" типа у общества просто нет, если не считать, конечно, выборы и прочие демократические процедуры, которые, однако, воплощаются тоже посредством права.

Кроме того, еще Мак Люэн в настольной книжке социальных инженеров "Понимание медиа" отмечал, что современный человек феноменальным образом передает функции органов чувств техническим средствам. Грубо говоря, вместо хорошего ночного зрения можно воспользоваться мощным фонарем. Разумеется, это приводит к инволюции, постепенной деградации, органов чувств за их ненадобностью. Но это вопрос первой павловской сигнальной системы, тогда как в случае социальных сетей и прочих организаторов распространения информации человек передает им чувства второй сигнальной системы, мысли и эмоции. Надо ли после этого удивляться инволюции когнитивной и мыслительной сферы современного человека?

Тем более, с точки зрения современного государства, суверенизация инфокоммуникаций является задачей насущной и совершенно необходимой, хотя бы с патерналистской целью, за которой просматривается цели политические и фискальные. Но государство, как и операторы связи, само подпало под магию "услужной телекоммуникации", поэтому задача суверенизации роботов решается как задача суверенизации их, роботов, деятельности, что со всей очевидностью онтологически неразрешимо. Роботы действуют по своим алгоритмам и на аномические импульсы государства не реагируют. Например, показательна история с запретом мессенджера "телеграм" в России: операторы вполне конформно выполняли требования регулятора и блокировали предписанные сети. Однако, робот сопротивлялся – не без помощи человека, естественно, добавлявшего роботу недостающий ресурс. Но сопротивлялся именно робот – и выиграл гонку. Запрещенный телеграм так и остался доступным в России. Суверенизация оказалась неполной.

Продолжение следует